Так было, когда приходил клоун Эдвардс. Он обыкновенно улаживал дело
закуской и пивом. В следовавшей затем товарищеской беседе Эдвардс старался
всякий раз доказать, что метод обучения Беккера никуда не годится, что
страхом и побоями ничего не возьмешь не только с детьми, но даже при
обучении собак и обезьян; что страх внушает несомненно робость, а робость -
первый враг гимнаста, потому что отымает у него уверенность и удаль; без
них можно только вытянуть себе сухие жилы, сломать шею или перебить
позвонки на спине.
В пример приводился часто акробат Ризлей, который так напугал
собственных детей перед представленьем, что, когда пришлось подбросить их
ногами на воздух,- дети раза два перекувырнулись в пространстве, да тут же
прямехонько и шлепнулись на пол.
- Бросились подымать,- подхватывал Эдвардс, делая выразительные
жесты,- подняли, глядь, оба fertig! готовы! У обоих дух вон! Дурак Ризлей
потом застрелился с горя,- да что ж из этого? Детей своих все-таки не
воскресил: fertig! fertig!..
И странное дело: каждый раз как Эдвардс, разгоряченный беседой и
пивом, принимался тут же показывать, как надо делать ту или другую штуку,
Петя исполнял упражнение с большей ловкостью и охотой.
В труппе все уже знали воспитанника Беккера. В последнее время он
добыл ему из гардероба костюм клоуна и, набеливая ему лицо, нашлепывая
румянами два клякса на щеках, выводил его во время представленья на арену;
иногда, для пробы, Беккер неожиданно подымал ему ноги, заставляя его
пробежать на руках по песку. Петя напрягал тогда все свои силы; но часто
они изменяли ему; пробежав на руках некоторое пространство, он вдруг
ослабевал в плечах и тыкался головою в песок, - чем пробуждал всегда
веселый смех в зрителях.
Под руководством Эдвардса он сделал бы, без сомнения, больше успехов;
в руках Беккера дальнейшее развитие очевидно замедлялось. Петя продолжал
бояться своего наставника, как в первый день. К этому начинало
примешиваться другое чувство, которого не мог он истолковать, но которое
постепенно росло в нем, стесняло ему мысли и чувства, заставляя горько
плакать по ночам, когда, лежа на тюфячке, прислушивался он к храпенью
акробата.
И ничего, ничего Беккер не делал, чтобы сколько-нибудь привязать к
себе мальчика. Даже в тех случаях, когда мальчику удавалась какая-нибудь
штука, Беккер никогда не обращался к нему с ласковым словом; он
ограничивался тем, что снисходительно поглядывал на него с высоты своего
громадного туловища.
Прожив с Петей несколько месяцев, он точно взял его накануне.
Завиваясь тщательно каждый день у парикмахера цирка, Беккеру, по-видимому,
все равно было, что из двух рубашек, подаренных мальчику прачкой Варварой,
- оставались лохмотья, что белье на теле мальчика носилось иногда без
перемены по две недели, что шея его и уши были не вымыты, а сапожишки
просили каши и черпали уличную грязь и воду. Товарищи акробата, и более
других Эдуардс, часто укоряли его в том; в ответ Беккер нетерпеливо
посвистывал и щелкал хлыстиком по панталонам.
Он не переставал учить Петю, продолжая наказывать каждый раз, как
выходило что-нибудь неладно. Он хуже этого делал.
Раз, по возвращении труппы уже в Петербург, Эдвардс подарил Пете
щенка. Мальчик был в восторге; он носился с подарком по конюшне и
коридорам, всем его показывал и то и дело учащенно целовал его в мокрую
розовую мордочку.
Беккер, раздосадованный во время представленья тем, что его публика не
вызвала, возвращался во внутренний коридор; увидев щенка в руках Пети, он
вырвал его и носком башмака бросил в сторону; щенок ударился головкой в
соседнюю стену и тут же упал, вытянув лапки.
Петя зарыдал и бросился к Эдвардсу, выходившему в эту минуту из
уборной.
Беккер, раздраженный окончательно тем, что вокруг послышалась брань,
одним движеньем оттолкнул Петю от Эдвардса и дал ему с размаху пощечину.
- Schwein! Швынья!.. тьфу!..- сказал Эдвардс, отплевываясь с
негодованием.
Но что уж дальше рассказывать!
Несмотря на легкость и гибкость, Петя был, как мы сказали выше, не
столько гуттаперчевым, сколько несчастным мальчиком.



IV



Детские комнаты в доме графа Листомирова располагались на южную
сторону и выходили в сад. Чудное было помещение! Каждый раз, как солнце
было на небе, лучи его с утра до заката проходили в окна; в нижней только
части окна завешивались голубыми тафтяными занавесками для предохранения
детского зрения от излишнего света. С тою же целью по всем комнатам
разостлан был ковер также голубого цвета и стены оклеены были не слишком
светлыми обоями.
В одной из комнат вся нижняя часть стен была буквально заставлена
игрушками; они группировались тем разнообразнее и живописнее, что у каждого
из детей было свое особое отделение.
Пестрые английские раскрашенные тетрадки и книжки, кроватки с куклами,
картинки, комоды, маленькие кухни, фарфоровые сервизы, овечки и собачки на
катушках - обозначали владения девочек; столы с оловянными солдатами,
картонная тройка серых коней, с глазами страшно выпученными, увешанная
бубенчиками и запряженная в коляску, большой белый козел, казак верхом,
барабан и медная труба, звуки которой приводили всегда в отчаяние
англичанку мисс Блике,- обозначали владения "мужского пола. Комната эта так
и называлась "игральной".
Рядом была учебная; дальше спальная, окна которой всегда были закрыты
занавесами, приподнимавшимися там только, где вертелась вентиляционная
звезда, очищавшая воздух. Из нее, не подвергая себя резкой перемене
воздуха, можно было прямо пройти в уборную, выстланную также ковром, но
обшитую в нижней ее части клеенкой: с одной стороны находился большой
умывальный мраморный стол, уставленный крупным английским фаянсом; дальше
блистали белизною две ванны с медными кранами, изображавшими лебединые
головки; подле возвышалась голландская печь с изразцовым шкапом, постоянно
наполненным согревающимися полотенцами. Ближе, по клеенчатой стене, висел
на тесемках целый ряд маленьких и крупных губок, которыми мисс Блике каждое
утро и вечер обмывала с головы до ног детей, наводя красноту на их нежное
тело.
В среду, на масленице, в игральной комнате было особенно весело. Ее
наполняли восторженные детские крики. Мудреного нет; вот что было здесь
между прочим сказано: "Деточки, вы с самого начала масленицы были послушны
и милы; сегодня у нас среда, если вы будете так продолжать,- вас в пятницу
вечером возьмут в цирк!"
Слова эти были произнесены тетей Соней,- сестрой графини Листомировой
- девушкой лет тридцати пяти, сильной брюнеткой, с пробивающимися усиками,
но прекрасными восточными глазами, необыкновенной доброты и мягкости; она
постоянно носила черное платье, думая этим хоть сколько-нибудь скрыть
полноту, начинавшую ей надоедать. Тетя Соня жила у сестры и посвятила жизнь
ее детям, которых любила всем запасом чувств, не имевших случая
израсходоваться и накопившихся с избытком в ее сердце.
Не успела она проговорить свое обещанье, как дети, слушавшие сначала
очень внимательно, бросились со всех ног осаждать ее; кто цеплялся за ее
платье, кто усиливался влезть на ее колена, кто успел обхватить ее шею и
осыпал лицо поцелуями; осада сопровождалась такими шумными овациями, такими
криками радости, что мисс Блике вошла в одну дверь, в другую вбежала
молодая швейцарка, приглашенная в дом как учительница музыки для старшей
дочери; за ними показалась кормилица, державшая новорожденного, укутанного
в одеяло с ниспадавшими до полу кружевными обшивками.
- What is going on here?..-удивленно осведомилась мисс Блике.
Она представляла из себя чопорную высокую даму с непомерно выдающеюся
грудью, красными щеками, как бы закапанными сургучом, и красною шеей
свекловичного оттенка.
Тетя Соня объяснила вошедшим причину радости.
Раздались опять возгласы, опять крики, сопровождаемые прыжками,
пируэтами и другими более или менее выразительными изъявлениями радости. В
этом порыве детской веселости всех больше удивил Паф - пятилетний мальчик,
единственная мужская отрасль фамилии Листомировых; мальчик был всегда таким
тяжелым и апатическим, но тут, под впечатлением рассказов и того, что его
ожидало в цирке,- он вдруг бросился на четвереньки, поднял левую ногу и,
страшно закручивая язык на щеку, поглядывая на присутствующих своими
киргизскими глазками,- принялся изображать клоуна.
- Мисс Блике! - подымите его, подымите скорее,- ему кровь бросится в
голову! - проговорила тетя Соня.
Новые крики, новое скаканье вокруг Пафа, который ни за что не хотел
вставать и упорно подымал то одну ногу, то другую.
- Дети, дети... довольно! Вы, кажется, не хотите больше быть умными...
Не хотите слушать,- говорила тетя Соня, досадовавшая главным образом за то,
что не умела сердиться. Ну, не могла она этого сделать - не могла
решительно!
Она обожала "своих детей", как сама выражалась. Действительно, надо
сказать, дети были очень милы.
Старшей девочке, Верочке, было уже восемь лет; за нею шла шестилетняя
Зина, мальчику было, как сказано,- пять. Его окрестили Павлом; но мальчик
получал одно за другим различные прозвища: Бёби, Пузырь, Бутуз, Булка и,
наконец, Паф - имя, которое так и осталось. Мальчик был пухлый,
коротенький, с рыхлым белым телом, как сметана, крайне флегматического,
невозмутимого нрава, с шарообразною головою и круглым лицом, на котором
единственною заметною чертою были маленькие киргизские глазки,
раскрывавшиеся вполне, когда подавалось кушанье или говорилось о еде.
Глазки, смотревшие вообще сонливо, проявляли также оживленье и беспокойство
по утрам и вечером, когда мисс Блике брала Пафа за руку, уводила его в
уборную, раздевала его донага и, поставив на клеенку, принималась
энергически его мыть огромной губкой, обильно напитанной водою; когда мисс
Блике при окончании такой операции возлагала губку на голову мальчика и,
крепко нажав губку, пускала струи воды по телу, превращавшемуся тотчас же
из белого в розовое,- глазки Пафа не только суживались, но пропускали
потоки слез, и вместе с тем раздавался из груди его тоненький-тоненький
писк, не имевший ничего раздраженного, но походивший скорее на писк кукол,
которых заставляют кричать, нажимая им живот. Этим невинным писком,
впрочем, все и оканчивалось. С исчезновением губки Паф умолкал мгновенно, и
уже потом мисс Блике могла обтирать его сколько угодно согретым шершавым
полотенцем, могла завертывать ему голову, могла мять и теребить его,- Паф
выказывал так же мало сопротивления, как кусок сдобного теста в руках
пекаря. Он часто даже засыпал между теплыми шершавыми полотенцами, прежде
чем мисс Блике успевала уложить его в постель, обтянутую вокруг сеткой и
завешенную кисейным пологом с голубым бантом на маковке.
Нельзя сказать, чтобы мальчик этот был. особенно интересен; но нельзя
было не остановиться на нем, так как он представлял теперь единственную
мужскую отрасль фамилии графов Листомировых и, как справедливо иногда
замечал его отец, задумчиво глядя вдаль и меланхолически свешивая голову
набок: "Мог - кто знает? - мог играть в будущем видную роль в отечестве?!"
Предрешать будущее вообще трудно, но, как бы там ни было, с той
минуты, как обещано было представленье в цирке, старшая дочь, Верочка, вся
превратилась во внимание и зорко следила за поведением сестры и брата.
Едва-едва начинался между ними признак разлада,- она быстро к ним
подбегала, оглядываясь в то же время на величавую мисс Блике, принималась
скоро-скоро шептать что-то Зизи и Пафу, и, поочередно целуя то того, то
другую, успевала всегда водворить между ними мир и согласие.
Эта Верочка была во всех отношениях прелестная девочка; тоненькая,
нежная и вместе с тем свежая, как только что снесенное яичко, с голубыми
жилками на висках и шее, с легким румянцем на щеках и большими
серо-голубыми глазами, смотревшими из-под длинных ресниц как-то всегда
прямо, не по летам внимательно; но лучшим украшением Верочки были ее волосы
пепельного цвета, мягкие, как тончайший шелк, и такие густые, что мисс
Блике долго билась по утрам, прежде чем могла привести их в должный
порядок. Паф мог, конечно, быть любимцем отца и матери, как будущий
единственный представитель именитого рода,- но Верочка, можно сказать, была
любимицей всех родных, знакомых и даже прислуги; помимо ее миловидности, ее
любили за необыкновенную кротость нрава, редкое отсутствие капризов,
приветливость, доброту и какую-то особенную чуткость и понятливость. Еще
четырех лет она с самым серьезным видом входила в гостиную и, сколько бы ни
было посторонних лиц, прямо и весело шла к каждому, давала руку и
подставляла щеку. К ней даже особенно как-то относились, чем к другим
детям. Вопреки давно принятому обычаю в семье графов Листомировых давать
различные сокращенные и более или менее фантастические прозвища детям,
Верочку иначе не называли, как ее настоящим именем. Верочка была - Верочкой
и осталась.
Что говорить, у нее, как у всякого смертного, были свои слабости,
вернее, была одна слабость; но и она как бы скорее служила гармоническим
дополнением ее характеру и наружности.
Вперед!!!!.... Идите, други!!!!!...
Домик